Правда о допетровской Руси - Страница 128

128

Но и выбор, несомненно, есть, уже хотя бы выбор тех, кто полномочен приказать этим 90 % или убедить их в чем-то. Расчет на милости, если Нарышкины победят? Но ведь и Милославские не поскупятся для тех, кто посадит Софью на трон. Прямой подкуп? Но никаких невероятных богатств, никаких возможностей раздавать придворные чины нет у Нарышкиных, или, вернее, их не больше, чем у политических конкурентов; они не богаче Милославских и их сторонников, да и сам претендент на престол с их стороны все-таки более «неказистый» — «второй царь», а вовсе не первый и не правитель…

Почему же страна все-таки выбирает Нарышкиных?

Одна причина проста — это пол Софьи. Представим себе, что на ее месте была бы не дочь царя Алексея Михайловича, а сын. Скажем, ну, тот же Василий. Пусть даже не наделенный всеми талантами и достоинствами Василия Голицына, но и не дурачок, не ничтожество, не трус… Скажем, нечто среднестатистическое, эдакий человек средних талантов и способностей (как основатель династии Михаил, например). Или человек с теми же способностями, что сама Софья, но только мужчина?

Странно, что эта мысль до сих пор не приходила в голову нашим историкам, она вообще-то ведь элементарна. Но все, кого я спрашивал: а что, если бы на стороне Милославских сидел бы на престоле не Софья Алексеевна, а сын… назовем его хотя бы Василий Алексеевич, и пусть он будет тех же лет (в 1689 году Софье был 31 год)? Иван Алексеевич, болезненный и неумный, «головой скорбный», — это, конечно, не знамя. Ну, а если бы знамя все-таки у Милославских имелось бы? И все, с кем я обсуждал такую возможность, единодушны — в этом случае у Петра не было бы ни одного шанса. Ни единого!

Вот и получается, что страна готова была признать женщину правительницей, по мере привыкания к ситуации, и правящей царицей. Но именно что не выбрать, а признать, раз уж сложилась такая ситуация; смириться с положением вещей, раз уж нет лучшего претендента; согласиться с тем, что женщина сидит на престоле по старому доброму принципу: «на безрыбье и рак рыба». А вот выбрать женщину в цари, взять на себя ответственность за то, что она будет сидеть на престоле, отдать ей власть — к этому Россия готова еще совершенно не была.

Но это — только одна и, очень может быть, далеко не основная причина. Допускаю, что это прозвучит невероятно, даже дико, но похоже, власть досталась Петру именно потому, что и он лично, и Нарышкины олицетворяли собой самый кондовый застой.

Все знают, что Софья и Голицын — это реформы, это движение. А Петр — это стоящая за ним «Медведиха» с ее кланом людей неидейных, умственно некрупных, совсем не рвущихся что-то делать. В самом Петре ничто абсолютно не позволяло разглядеть преобразователя.

Да, к этому времени у Петра уже было две или три тысячи «потешных войск». Но ведь «полки иноземного строя», офицеры-иностранцы, команды на голландском и немецком, вполне «иностранный» вид армейских соединений к тому времени вовсе не были в России чем-то необычным, чем-то, вызывающим удивление и интерес. В Преображенском и Семеновском полках вовсе не было чего-то, выгодно оттенявшего их, заставляющего выделить из всех остальных «полков иноземного строя», а ведь вся русская армия с 1680 года состояла из регулярных полков с европейской выучкой.

Какие-то европейские вещи, которые любил Петр? Учение у европейцев?

Во-первых, ну кто в России знал, чему и у кого учится Петр? И кого это интересовало?

Во-вторых, не было у Петра никакого такого «европейского учения». То есть и глобус ему показывали, и всяческие приборы, и карты. Но показывали не больше, чем должны были показать любому русскому принцу, да к тому же не из числа «основных наследников». Федора, «первого наследника престола», учили несравненно серьезнее и куда более по-европейски.

Трубка во рту? Пьянки в Кукуй-слободе? Дружба с Францем Лефортом? Но это ведь уж никак не говорит о программе преобразований, а свидетельствует разве что о готовности перенимать худшие стороны жизни европейцев. В самом же приятном случае говорит все это о мятущейся юности, стремящейся все на свете попробовать, во всякой гадости хоть немного да поучаствовать, хотя бы из любопытства. В худшем случае буйства Петра свидетельствуют о его развращенной и грубой натуре. Но уж никак все эти поступки не свидетельствуют о желании что-то в стране менять по существу.

К тому же 17-летний Петр никогда не высказывал своей приверженности к преобразованиям, не говорил о желании разрушить старину. Позже ему будут приписывать ненависть к боярству, к «византийщине», к старомосковской старине… Но все это чистой воды выдумки, потому что сам Петр никогда ничего подобного не говорил; по существу дела, он вообще ни о чем серьезном никогда не говорил, ничем определенным не интересовался, никаких проектов не строил. Василий Голицын мог кого-то пугать (или привлекать) своими масштабными программами, но вот у Петра-то их как раз нет и в помине.

В определенной степени для захвата власти это даже и хорошо… С одной стороны, не привлекает Петр активных людей, преобразователей, дельцов, а с другой — как раз не отпугнет людей пассивных, не склонных куда-то мчаться (а их-то всегда большинство). И, судя по выбору, который делает Россия, большинству ее правящего слоя как раз важнее «не отпугивать» перспективой реформ.

Приходится сделать вывод, что сторонников европеизации в России 1689 года немного, и «спокойный» вариант изменений, без «вскидывания на дыбы», возможен в основном тогда, когда у государственного кормила стоят люди, пришедшие к власти законным путем, но и без прямых выборов, например те же законные наследники престола. И считаться с ними приходится, и в то же время как бы стоят они у власти помимо воли каждого отдельного человека… Если потребуют они, эти законные монархи, участия в реформах, изменения образа жизни — что ж, придется подчиниться! Но не выбирать же самому, по доброй воле то, что делать в любом случае будешь из-под палки, морщась и проклиная все на свете…

128