Правда о допетровской Руси - Страница 3

Все это — дороги без покрытия, и все они зависят от погоды так же точно, как в наши дни — такой проселок.

Мы сегодня едем из Москвы в Калугу четыре часа на электричке. А в XVIII веке ехали четыре дня на лошадях, и ехали медленно, потому что дорога мало напоминала автостраду.

Римляне строили дороги, отсыпанные гравием, выложенные булыжником. Строили так хорошо, что их дороги пережили разруху Средневековья и их использовали еще в XV, XVI или том же XVII веках. Чинили, покрывали асфальтом, а главное — с XV века в Европе начали строить новые дороги с покрытием, уже не имевшие никакого отношения к римским.

Впрочем, таких дорог и в Европе в XVII веке очень, очень мало: дай бог, одна миля на сотню. Остальные дороги во всей Европе ничем не отличаются от российских и полностью зависят от погоды. В сухое время проехать от Парижа до Марселя можно за две недели, а вот между сезонами тот же путь проделать можно было разве что за два месяца. В теплой Франции, испытывающей сильнейшее воздействие океана, «демисезон», «между сезонами», имеет множество значений. Это и погода, и тип одежды («демисезонное пальто»), и образ жизни в периоды, когда и не холодно, и не особенно тепло. В недавнем историческом прошлом это были еще и периоды, когда лучше не трогаться с места.

Так что в Европе дороги еще хуже, чем в Московии, уже потому, что во Франции, даже в Германии нет зимников. Накатанный снег надежнее земли, несколько месяцев в году по Московии неплохо ездить в санях. Чем севернее, тем дольше удается это делать.

Но Францию спасают ее размеры — все-таки в сравнении с Московией это небольшая страна. А по Московии так и ездят — два месяца из Москвы до южных пределов государства. Два месяца — до северных пределов… Вернее, даже не до пределов, а до тех мест, где вообще исчезают хоть какие-то дороги. Скажем, от Пустозерска уже проехать никуда нельзя — ни на восток, ни на запад, ни на север: туда нет дорог — вообще никаких, совершенно.

Есть вьючные тропы, по которым можно идти и вести лошадь в поводу; или ехать верхом, прикрепив к седлу верховой лошади привязь идущей сзади вьючной.

А на восток от Урала открывается вообще ледяная беспредельность — до Томска, Омска едут год. Год! До Иркутска из Москвы едут два года — трясутся в телеге, вышагивают рядом с возком, пережидают разливы рек, сильные морозы и дожди. Воевода, назначенный в Якутск в 1630 году, добирался от Москвы до Якутска три года и приехал на место назначения только в 1633 году.

Здесь, впрочем, вопрос не только о пространстве, но и о времени — не только о пространствах страны, но о том темпе, в котором она живет. Никто никуда не торопится, не спешит… Зачем спешить, если и так все ясно — и потом, в будущем, будет только то, что есть сейчас, а сейчас есть только то, что уже было. Люди будут другие, но как повторяется годовой цикл, так повторятся и стадии их жизни — детство, отрочество, юношество, зрелость, старость… И так же неизменно повторятся условия их жизни, такие же, как при Иване Грозном, как при Александре Невском, как при Ярославе Мудром…

Если нет личности, которая хочет успеть реализовать себя, за короткие десятилетия прокричать миру уникальное и сокровенное — куда и для чего спешить?

Громадностью страны в Московии пока не научились гордиться — слишком мало знают о других странах, нет материала для сравнения. К тому же громадность страны дает ей очень мало преимуществ перед другими, а вот минусов — очень много. По колоссальным пространствам раскидано редкое население. Людей мало, исключительно мало! Мы привыкли считать Россию более населенной страной, чем любую из стран Европы, но тогда все было наоборот. Примерно 14 миллионов людей живет в Московии к первой в ее истории переписи — в 1683 году. Во Франции тогда же живет порядка 20 миллионов, в Италии — 15 миллионов, в Германии — все 25, а в Речи Посполитой — порядка 16 миллионов.

Все эти люди очень мало контактируют друг с другом. В более населенных странах — на Западе ли, на Востоке ли — любые сведения о чем-то новом: об открытиях, происшествиях, изобретениях и придворных интригах — передаются быстро: их есть кому передавать. Слух пройдет по Франции, по Китаю, ослабевая и останавливаясь только там, где людей меньше, где просто нет того, кому можно рассказать новость, — в горах Цибайшань, на вершинах гор Корсики.

Россиянин привыкает к тому, что я рискнул бы назвать «информационным одиночеством». Слишком многое надо сохранить независимо от других людей… Значит, надо быть особенно консервативным! Приходится жить самому по себе, храня любые сведения о мире и старательно отбирая, что запоминать, а что нет.

Кроме того, если в одной части страны недород, нет никакой возможности перекинуть голодающим хлеб. Если голод велик, если недород несколько лет — голодающие разбегаются из несчастливого района в более благоприятные, так у них больше надежды спастись. Но хлеб везти трудно, часто почти невозможно. Страна торгует, обменивается плодами ремесел и земледелия, но большую часть продуктов потребляют там, где произвели: слишком трудно перевезти что-то тяжелое — тот же хлеб.

Страна делилась на уезды, а уезды — на волости. Уезды были очень разные по размеру и населению — как исторически сложились. Большие, как Суздальский, населяли десятки тысяч людей; вокруг Москвы лепились маленькие (Коломенский, Серпуховской, Рязанский), населенные тысячами людей.

Волости-губы после Губной реформы 1555 года обрели некоторые демократические права самоуправления. И раньше сыск и суд по уголовным делам в губе передавался «выборным головам», то есть губным старостам из числа дворянства или детей боярских. В помощь им из «лучших» крестьян выбирались «губные целовальники». Это забавное слово «целовальник» подразумевает того, кто «целовал крест», давая клятву выполнять какую-то работу или следовать назначенным правилам. Целовальник, даже если он не давал «целовальной записи», — это лицо, давшее клятву в присутствии священника, «на том крест целовав».