Правда о допетровской Руси - Страница 42

Все еще могло кончиться вполне мирно, что называется, «в рамках законности». Алексей Михайлович то ли страшно испугался, то ли оказался хитрее и умнее, чем о нем думали, и «выяснилось», что он вообще ни о каких народных бедах знать не знает и завтра же начнет разбираться во всем. Народ уже стал кланяться, благодарить царя, возглашать ему здравицу и «многая лета», но тут вмешались приспешники Плещеева. Не то было время, не та ситуация, чтобы орать на людей, наезжать на них конями и пускать в ход нагайки, как они это сделали. Разъяренная толпа кинулась на дураков; и сами они еле унесли ноги, и ситуация в Москве окончательно вышла из-под контроля.

Назавтра, 2 июля, толпа разгромила дворы самых ненавистных бояр, убила дьяка Чистова, требовала выдать на расправу Морозова и Плещеева. Морозов, не к чести его будь сказано, бежал во дворец, бросив семью и преданных ему людей. Холопа, который пытался защищать господское добро, убили, двор разграбили дочиста; Анне Ильиничне народ сказал, что не будь она свояченицей (сестрой жены) царя, изрубили бы ее в куски, сорвали с нее дорогие украшения и выбросили на улицу, в чем была.

Восстали и дворяне, и стрельцы, город был полностью в их руках; у правительства не было верных войск, которыми можно было подавить восстание. Возле дворца выстроился отряд «служивых иностранцев», как их называет С. М. Соловьев. Плотная толпа расступилась, давая им пройти, и народ кланялся немцам, говорил, что знает их как людей справедливых, честных, которые обманов и притеснений боярских не одобряют.

Немцы пришли с развернутыми знаменами, с барабанным боем, но никаких — ни враждебных, ни угрожающих — действий не предпринимали (впрочем, и приказа из дворца тоже не было). Царь обеспечил защиту себе, а в первую очередь Морозову, и только.

4 июня царь велел выдать восставшим Плещеева; его вывели на площадь в сопровождении палача, но палач оказался не нужен: толпа буквально разорвала Плещеева на части и долго била уже мертвого.

Морозов пытался, выйдя из дворца, обратиться к народу от имени царя, но толпа взревела, что ему будет то же, что Плещееву, и Морозов буквально убежал; по некоторым данным, ему вслед полетели камни, а немцы-охрана не сделали совершенно ничего.

Тогда вышел к народу двоюродный брат царя, Никита Иванович Романов, любимый народом. Сняв перед народом шапку, Никита Иванович говорил, что царь выполнит желания подданных, просит их разойтись, чтобы он мог выполнить обещанное. Народ кричал, что требует выдачи Траханиотова и Морозова, а против самого царя и «верных людей» ничего не имеет.

Царь обещал выдать Морозова и Траханиотова, но они-де скрылись; их обязательно разыщут и казнят.

Восстание имело много самых неожиданных последствий.

По Москве и всей Московии прошла волна слухов, от «царь стал милостив, сильных из царства выводит» (видимо, тайное народное чаяние — чтобы всех «сильных» «повывести») до «царь глуп; глядит все изо рта бояр и Милославского, они всем владеют, а сам государь все это знает да молчит, черт у него ум отнял». Если учесть, что кто-кто, а Милославский никогда не пользовался большим уважением царя, и это крайне далеко от истины.

По всем городам, прослышав о событиях в Москве, начали бить и «убивать до смерти» ненавистных народу людей — такие везде находились. Очень часто получалось так, что местные тяглые люди уже давали взятку в 30, в 100 рублей, чтобы откупиться от сборщика податей, а прослышав о событиях в июне, начинали о своей сговорчивости жалеть и пытались получить денежки назад. Умные воеводы и приказные деньги отдавали, хотя бы частично. Много больше оказалось тех, кто дождался набата, «гили», «смуты», разорения своих дворов, избиения домочадцев, хорошо если не собственной гибели. Разумеется, на гребне «смуты» моментально выплывали личности, которым при любом политическом строе самое место было на каторге. В Устюге церковный дьячок Игнатий Яхлаков везде носил «бумагу согнутую» и говорил «во весь мир», что «пришла государева грамота с Москвы, велено в Устюге 17 дворов разграбить». Естественно, не стало дело за исполнителями, и «государев план» по разграблению дворов скоро перевыполнили процентов на 300, разграбив не 17, а 50.

При появлении стольника князя Ромодановского с двумя сотнями стрельцов Игнашка Яхлаков с другими «исполнителями государева приказа» «разбежался», и загостившийся в Устюге Ромодановский пытками и «розыском» заставил устюжан заплатить ему 600 рублей — сумму просто фантастическую для того столетия.

Но вообще-то, «смута» выходила за пределы Москвы, могло получиться совсем плохо, и, судя по всему, верхушка Московского государства, его аристократия всерьез перепугались; до них, до бояр и дьяков, впервые дошло, что народ может не только «безмолвствовать» и тянуть привычную лямку, но и стать по-настоящему опасным. Что и со средним слоем служилых, и со стрельцами, и с «тяглым людом» самое разумное — «жить дружно».

«Умилостивляли» народ довольно примитивно: стрельцов кормили и поили по приказу царя за казенный счет; тесть царя, Илья Милославский, несколько дней угощал в своем доме выборных людей от тяглого люда Москвы. Служилым повысили оклады, хотя с самого начала было ясно — денег для этого нет (через 14 лет они опять восстанут). «Отощавшим вконец» помещикам прирезали землю. А на место убитых и их приспешников спешно назначили других людей, слывших «добрыми».

В какой-то степени восстание заставило ускорить созыв собора для принятия законов: слишком становилось очевидно, что без кодекса законов Московия больше не может и что злоупотребления, помимо всего прочего, вызваны и дефицитом писаного права. Патриарх Никон вообще заявлял, что собор собирали «боязни ради и междуусобия от всех черных людей, а не истинные правды ради», но это уж наверняка сильнейшее преувеличение.